Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин

вспоминаю Вашу книгу…[18] Да, это — «Твои друзья». Наилучшие! Когда свидимся — почитаю Вам свои мемуары о, в памяти, бессмертных собаках «Топе» и «Муму», о коте «Робеспьере». Вы и представить себе не можете, какую роль они могут играть в «недетском», как мое, детстве ребенка!

О присылке Вам книги Вашего тоже поклонника, Алексея Алексеевича. Дело так: из прежних изданий ни одного двухтомного нет. Изда-ство «Советский писатель» (договор 1952 г.) еще не выпустило ничего. Ждем! Вам понятно? Конечно, да.

Как только выйдет (наступил уже 1953 г.) — сейчас же Вам вышлем. (И, действительно, прислали, не сразу, пришлось еще подождать, пока развернется издательство, но прислали. У этих людей слово не расходилось с делом. — Б. Р.)

Интересно о Вас: где родились, учились, работаете, какая у вас семья?

У нас: 38-летний «мезальянс», — мы разных кругов, чтобы не сказать «классов», люди. Прошли через все испытания вдвоем и живем так же. У нас Маруся (она же Малюся) и воспитывается ее дочка, Лидок, нынче отличница 9-го класса, потом Додик. Сегодня его 6-месячный день рождения. Весь в хозяина: любит всех людей и всем (о ужас!) верит. Разница только в уме: хозяин, правда, умен, а Додик, пока что, представьте, глуп. Что делать? Отдать в школу, боюсь, затупят. У нас — общая к нему любовь способствует оглуплению.

Джекки, — пожалуйста, поцеловать. Ему будет гостинчик, который ему отвезете, когда уедете из Москвы.

Привет от нас обоих. Ждем к себе. Н. Игнатьева».

В ту пору я держал овчарку Джекки. Это — для ясности.

Небольшое отступление.

Тут хочется напомнить, что в Союзе писателей у нас подсмеивались над моим увлечением собаками и собачьей темой. Я писал очерки, как того требовали от меня время и мои заказчики-издатели, писать о собаках никто не понуждал, это я делал по внутреннему побуждению. Но, странное дело, шло время, очерки мои умирали, они не переиздавались, умирали, быть может, не потому, что были безнадежно плохи (хотя я не переоцениваю себя), а потому что старели и утрачивали значение факты, а нередко и сами герои документальных произведений переставали быть героями, свет их горения иссякал и прекращал служить людям (потухшие звезды — назвала их «Литгазета»), а «собачьи» книги продолжали жить (их герои не подвергались инфляции), на них очень живо, сердечно откликался читатель.

Помню бажовские слова, сказанные в мою защиту на одном из писательских собраний: «У нас о Борисовых-то собаках говорят с пренебрежением, считают — пустяки. А ведь о них среди читателей идет большой разговор, и не только среди ребят…»

И вдруг эти письма, такие открытые, искренние, полные милой трепетной сердечности, женской непосредственности, и предложение знакомства. Можно ли оставить их без внимания!

…И вот я на проезде Серова, 17.

Дверь открыла женщина средних лет — Мария Степановна («Малюся»), и тут же появилась Наталья Владимировна. Всплеснув руками, она бурно приветствовала меня, провела в кабинет хозяина, усадила в кресло. Я ждал, когда появится Алексей Алексеевич. И он появился. В халате, очень высокий и очень тонкий, узкий, как он говорил о себе. И очень приятный, внутренне приятный, с лицом аскетического вида и громким голосом, в котором явно прослушивались командирские («генеральские»!) нотки: как-никак десятилетия в строю, не шутка. Военное воспитание проглядывало в выправке, в манере держаться, в походке. Но в разговоре прост, мил, обаятелен, ум живой, быстрый, я бы сказал, резвый, несмотря на возраст, с тонким пониманием юмора. Извинился: был занят — выполнял обязательные утренние упражнения. Да, пояснил в ответ на мой немой вопрос: «В воскресенье мы спим дольше обычного. Сегодня воскресенье… Дурная привычка, очень дурная». Вскоре он сходил переоделся и за стол обедать сел подтянутый, на костюме, ни единой складочки, любезный хозяин и галантный кавалер. Я не мог отвести от него глаз. Поражали его худоба и бледность лица, но скоро я перестал это замечать — внимание всецело было занято другим. Потом мы обедали в большой соседней комнате-гостиной, а потом пили чай. Долго. Потому что беседа продолжалась, и, казалось, ей никогда не иссякнуть. Казалось, мы знакомы уже целую вечность и не встречались по недоразумению, так легко и приятно было общаться с этой необыкновенной парой.

С чего начался разговор?

Здесь, пожалуй, самое время напомнить, у кого в гостях я оказался. Цитирую А. Кривицкого «Тень друга»:

«Генерал Игнатьев, автор книги «Пятьдесят лет в строю» когда-то носил графский титул, начал военную службу в Петербурге, в кавалергардском полку. Был он мужчина саженного роста, таких только и верстали в этот полк тяжело вооруженной кавалерии… Значит, граф Игнатьев. В годы первой мировой войны был он военным атташе русского посольства в Париже. По должности своей общался с крупнейшими военачальниками стран Антанты, с маршалом Фошем например. После Октября оказал Родине серьезные услуги, отвернулся от белогвардейщины, стал советским подданным, приехал в Союз, получил у нас звание генерала и работал в Наркомате обороны, в Главном управлении учебных заведений. Был он красив и элегантен…»[19]

Он и сейчас был красив и элегантен, своей особенной и, пожалуй, не всякому понятной красотой, которая была характерна в прошлом для людей его круга — лощеных аристократов, военных дворян, крупных общественных и государственных деятелей.

Граф, генерал, а теперь — писатель, член СП СССР…

— О чем вы сейчас пишете?

Только много позднее я понял, как может раздражать этот вопрос. Всякий, встречаясь с признанным писателем, почему-то считает необходимым задавать его. А если это моя «производственная» тайна? Я не суеверен, но… пока не написал — не выдавай авансов; литература — не декларация, а тяжелый труд. Мне кажется, все это я прочитал на лице Игнатьева, но он был достаточно воспитан, чтоб не сказать этого вслух. Вместо этого он крикнул:

— Малюня… (Она была на кухне.) Малюня же! Принеси… — Что принеси, я не понял, по-моему, он сказал не по-русски; но Малюня поняла и тотчас явилась, неся… сковородку. Да, обыкновенную сковородку. Впрочем, не совсем обыкновенную.

Сковородка перешла в руки Алексея Алексеевича.

— Что это? — Голос его был строг и требователен и, я бы сказал, бескомпромиссен; или мне так показалось. После я понял, что такова была его обычная манера разговора.

— Сковородка…

— Верно. Что вы в ней находите, чем она отличается от нашей? Это французская сковородка. Я привез ее из Парижа.

— Мне кажется, у нее ручка не такая, более длинная и изогнутая, — неуверенно произнес я, разглядывая сковородку, которой он потрясал, как знаменем, сжимая жилистой рукой.

— Верно. Видите, в чем разница. — Он ловко вскинул ее вверх, не выпуская ручки из кулака. — Видите…